Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин
Наконец все было сверстано, отредактировано, подписано, сдано. В сборнике приняли участие двадцать пять авторов — Шагинян, Бажов, Караваева, Илья Садофьев, Людмила Татьяничева, Людмила Младко — начинающая поэтесса, Нина Попова — будущий преемник Бажова на посту председателя правления Свердловского отделения СП, Федор Васильевич Гладков, Николай Николаевич Ляшко, профессор Данилевский, Ю. Н. Верховский, А. Я. Коц, представители «легкого жанра» В. Типот и Ник. Мерцальский и другие. Со сдачей затянули. Волновались: успеет ли выйти вовремя? Ведь это был наш подарок, наш рапорт к великому празднику, так сказать, сгусток того, на что мы были способны…
Третье, четвертое, пятое ноября. Остался день. А сборника все нет. «Выйдет, выйдет», — успокаивала Людмила Ивановна с безмятежной улыбкой, сияя голубыми плутовскими глазами.
Настал канун праздника. И вот наконец мы держим в руках первые экземпляры сборника. На обложке его, сделанной художником В. Таубергом, яркая надпись «Говорит Урал» и поднятое грозно пушечное жерло, за которым видны силуэты заводов. На первой странице, перед титульным листом, краткий четкий текст:
Трудящиеся Советского Союза!
За 25 лет Советской власти
Вы создали могучую социалистическую
индустриальную и колхозную державу.
Всеми силами защищайте
плоды своего многолетнего труда!
«Говорит Урал»! Он еще пахнет типографской краской; не беда, что бледноват шрифт и газетная бумага… А какой увесистый. Двадцать печатных листов. Это был самый большой литературно-художественный сборник, выпущенный в том году в стране.
В самый последний момент, уже после выхода сигнального экземпляра, едва не сорвалось все. Кому-то не понравился один рассказ. В рассказе, написанном от лица эвакуированного, действительно содержались неудачные выражения: приезжий — озябший, промокший под дождем до нитки, только что с поезда — стоит и размышляет, глядя на все через пелену падающей воды: серый город, серые люди… Это было обидно, незаслуженно для города, который приютил, обогрел столько народа, вынес на своих плечах такие тяготы. Пришлось делать выдирку. Наконец было взято и это препятствие.
…Но сделано еще не все, нет, не все. Надо, чтоб сборник попал к читателям немедленно, сейчас же. Через час начинается торжественное заседание общественности города в Театре оперы и балета имени Луначарского. Нужно, не теряя ни минуты, забросить часть тиража туда. Но рабочий день окончен, грузчиков, транспорта не найдешь…
Дом печати напротив оперного театра. И как говорится, засучив рукава, мы принялись таскать тяжелые пачки книг на себе. Таскали все — и сама составительница, и авторы… К театру уже начал стягиваться народ, быстро заполнялись фойе и зрительный зал, а мы, запыхавшиеся, раскрасневшиеся, едва переводя дух, все еще сновали от типографии к театру и обратно. В фойе, у входа, тем временем уже бойко шла торговля. Сборник шел нарасхват. Его не брали, а рвали из рук продавщицы, как самый дефицитный продукт. Такая толстая книга; последние год-полтора выходили только тонкие брошюры, едва начал читать — и уже конец… И название такое, что поневоле внушает почтение: «Говорит Урал»!
Я видел, как покупатели отходили от лотка, бережно прижимая книгу к груди; другие раскрывали ее тут же, на ходу, углублялись в чтение. Около лотка образовалась очередь.
Неправда, будто на войне
Смолкает голос муз.
ЗВЕРОПОКЛОННИК ВАТАГИН
Всегда будут вспоминаться слова, сказанные Василием Алексеевичем в один из апрельских дней 1966 года.
Как обычно, приехав в Москву, я отправился навестить Ватагина. Старый художник был грустным. Ему исполнилось 83 года. Нет, угнетал не возраст, неизбежное следствие быстротекучести времени; к этому он относился философски-стоически, как к явлению вполне естественному, хотя, в общем-то, и малоприятному. Камнем на сердце легло другое:
— Закат обещает быть печальным…
Закат! Уже одно слово это способно вогнать в тоску. Закат для художника — его смерть, иногда хуже, чем физическая…
— Глаза. Говорят, что надо делать операцию: катаракта. Когда она созреет? И второй глаз… Вижу все в тумане… — Он говорил обычным своим, спокойным, тихим голосом, но можно было понять печаль мастера, которому угрожало завтра лишиться самого дорогого — возможности творить, без чего он просто не представлял себя. — Интерес к работе не падает, — продолжал он. — Стал преподавать в Строгановском училище. Пошло очень интересно. Но смогу ли дальше? Все-таки слепой профессор — это не очень… — Он не договаривал, но все было ясно и так.
Мы разговаривали, стоя перед большим бесформенным обрубком дерева. В руке у Василия Алексеевича был зажат деревянный молоток-киянка; на полу желтела куча свежей мелкой щепы.
— Рублю медведя… Наверное, последняя моя работа. Рубить уже тяжело. — Он поднял киянку и снова опустил. — Лепить еще могу, но и то… Слепой художник — это грустно…
Свободной рукой он провел по шероховатой поверхности дерева, покачал головой:
— Плохо. Не то. Сослепу не так получается…
— Да это только вы видите…
— Не вижу, в том-то и горе…
Черные думы обуревали его в тот день. Он не скрывал тревоги за судьбу своих творений: «Помереть не долго. А куда это все? Мастерская — через полгода убирайся — займет другой…» Я уходил от него с грустными мыслями. И меня не радовала даже автолитография — портрет льва с дарственной надписью, которую я уносил под мышкой. «Закат обещает быть печальным». Эта фраза продолжала звучать в моем мозгу.
Каждое воскресенье мастерская № 35 в Доме художника на Верхней Масловке (за исключением летних месяцев, когда все обитатели его выбирались на природу) открыта для посещений. Так велось уже на протяжении многих лет, и этот порядок был хорошо известен всем ценителям анималистического искусства столицы. Именно в одно из таких воскресений друзья и привели меня сюда. Московская секция охраны животных незадолго до того провела многолюдное собрание, посвященное проблемам воспитания любви к живой природе. Все ревнители живого в то время остро переживали гонения на четвероногих, развязанные чересчур ретивыми деятелями санпроса и коммунального хозяйства. С открытым протестом против этого выступил Ватагин. Народный художник и признанный старейшина советских анималистов, отдавший все силы прославлению красоты живого, он, естественно, не мог не возмущаться. Он пришел на собрание и произнес большую речь, которую все изустно повторяли во многих семьях. На том же собрании меня в нарушение Устава Общества охраны природы заочно выбрали членом бюро секции (в нарушение — ибо жил-то я в Свердловске, на Урале, хотя часто и наезжал в Москву, а выборы в руководящие органы Общества производятся все-таки по территориальному признаку). К тому моменту я успел опубликовать уже не одну статью в защиту бессловесных, и вот наши общие друзья
